Троллейбус, который идет на восток (TMP-39)

- Извините. Вы не подскажите который час? – На остановке троллейбуса ко мне подошел пожилой гражданин в длинном сером плаще, серой шляпе и очках с круглыми окулярами. Глаза сквозь призму очков выглядели большими из-за сильного увеличения стекол. Со зрением у него были нелады. - У меня нет часов. – Небрежно, но в то же время стараясь не обидеть старичка, произнес я. - У меня есть. – Подхватил старичок. Его седая маленькая, но аккуратненькая бородка, мне показалось, даже запрыгала от счастья. Что-то в этом старичке показалось мне знакомым, не пойму только откуда. Что-то неуловимое, тонкое, пробудилось внутри, как будто бы человек никогда не игравший на музыкальных инструментах рукою случайно затронул гитарные струны, и еле слышный звук оказался настолько красивым и правильным, что усилился сам собою, разнесся горным эхом по всему миру и остался вечным. Одним словом, понравился мне этот старикашка. Он показал мне свои часы. Признаться честно, ничего подобного раньше я не видел. Часы были круглыми, с чуть выпуклым циферблатом. Только вот циферблата никакого не было. Это было похоже, скорее, на маленький телевизор или монитор компьютера. Но, это не было ни тем, ни другим. За стеклом часов падал снег. Были видны маленькие сугробы. Метель подхватывала миллиарды снежинок и уносила вдаль, вырисовывая буквы неизвестной мне азбуки. Я невольно засмотрелся и услышал необычайно красивую музыку. Это была скрипка, саксофон и рояль. Я откуда-то сразу узнал эту мелодию, хотя раньше ее никогда не слышал. Оторвав взгляд от часов, я взглянул в глаза дедушке. Седая борода и усы не могли скрыть улыбку. Выражением своего лица он как бы говорил мне: ну что, понял теперь? Я почувствовал, что понял, что-то очень важное, но что именно сам для себя объяснить не мог. Видимо в нашем мире нет понятий, с помощью которых, можно было бы объяснить, что я понял. Может, даже не понял, а почувствовал. Однако, я не сомневался, что это самое главное и важное, а все остальное – второстепенно. Тут как раз подъехал мой троллейбус. Молча простившись с дедулей, я залез в почти пустой троллейбус. Как только я сел на место слева, двери закрылись и раздался голос. Это был чистый и красивый женский голос. «Следующая остановка проспект сорокалетия Октября ». Голос отозвался очень далеким эхом, словно это был не троллейбус, а горная пещера. Вот это спецэффекты, подумал я, и порадовался. Наверное, это образцово-показательный троллейбус. Троллейбус тронулся с места. Я приготовил 75 бануц за проезд и достал книжку «Хазарский словарь» Милорда Павича. Но как только я дочитал первую строчку, ко мне подошел контролер, вернее контролерша. - Ваш билет? – Сказала она таким голосом, что в душе у меня все растаяло, и я готов был купить у нее все билеты, которые у нее были, лишь бы она каждый раз меня спрашивала таким волшебным приятным голосом. Девушка была в ослепительно белом комбинезоне, белом блейзере и белых перчатках. В ее голубых глазах, словно в двух глубоких озерах отражались бесконечная любовь и тепло. Я засмотрелся в ее глаза, а когда опомнился, увидел, что она все также стоит и терпеливо ждет, когда я заплачу за проезд. Еще я заметил, что она ничуть не смутилась моего взгляда, а на губах у нее играла еле уловимая улыбка, значение которой можно было трактовать как радость при встрече двух очень давно знакомых и любящих людей, между которыми, все же, лежит почти невидимой, но все же незыблемой стеной что-то неразрушимое и вечное, как камень или слово. Поэтому в ее улыбке была радость, и теплая, медленная, словно река, грусть. Я протянул согретые в руке бануцы не отрывая взгляда от ее глаз. Она сняла перчатку. Я положил монетки ей прямо в ладошку, закрыл ее своими руками и, еле касаясь губами, поцеловал ее руку. Второй рукой она погладила меня по голове, улыбнулась, моргнула двумя глазами, как бы подав знак, что все уже позади, и дальше все уже будет хорошо, и протянула билет. За окном проплывали знакомые пейзажи. Люди, дома. Все как обычно спокойно шли по своим делам, кто на работу, кто на учебу, в гости, в магазин, в парикмахерскую, в библиотеку. Я посмотрел на правую сторону, и у меня в горле застрял ком. С правой стороны троллейбус двигался назад. С левой – вперед, а справой – назад! Сначала я подумал, что мне это показалось. Я вскочил как ошпаренный и припал к стеклу окна справой стороны. Мы ехали назад. Тогда я метнулся к своему месту, на левую сторону – здесь мы ехали вперед. Если с левой стороны было лето, по улицам шли люди с счастливыми лицами, то справой была поздняя осень, прохожих почти не было. А если и были, то с угрюмыми лицами. Ветер уже давно сорвал все листья с деревьев и разгуливал по подворотням, хлопая парадными дверьми. Куда-то проехал трактор с двумя прицепами. Первый прицеп был в виде вагончика, а второй просто цистерна с водой. Я бегал с левой стороны на правую, с правой на левую до тех пор, пока ко мне не подошла кондукторша в белом. - Не бойся. Садись туда, куда считаешь нужным. Направление, по которому ты едешь, здесь зависит только от тебя. - Я не знаю, что в конце пути, того, что слева и того, что справа. - У этих путей нет конца. - А нельзя ли двигаться по обоим путям одновременно? - Можно. Именно для этого и изобретен этот троллейбус. - А что это все означает? Тот путь, что слева, и тот, что справа? - Не спрашивай меня о том, что сам знаешь лучше меня. Но я, признаться, не знал. Может быть, знал, но не понимал. Может, знал, понимал, но не помнил. Что-то отсутствовало, толи знание, толи понимание, толи память. - А скоро будет проспект Сорокалетия Октября? – Просто, что бы продлить разговор с симпатичной девушкой, спросил я. - Нет. Сначала будет проспект однолетия января, потом однолетия февраля, потом однолетия марта…потом… - Я понял. Спасибо. – Я улыбнулся, хотя улыбаться было нечему. Ехать, по всей видимости, предстояло долго. Но так как разговор заканчивать не хотелось, я так, между прочим, спросил: - А скоро ли первая остановка? – Ответ, словно пуля, не заставил себя долго ждать: - Через один месяц. Я хотел спросить, не шутит ли она, но, встретив ее взгляд, передумал. Пусть я лучше буду думать, что она шутит. - Я не шучу. – Весело ответила она, подмигивая. Я пошел и сел на свое место и закрыл глаза. Заиграла музыка, кажется “Vangelis”. Перед глазами плыло голубое майское небо, с размытыми молочными облаками. Через сорок лет моя остановка. Вначале мне стало не по себе, но потом я посмотрел на это с другой стороны. Сорок лет я буду ехать с этой вот красивой голубоглазой девушкой в белом, смотреть в окна на правую и левую стороны. В конце концов, не так уж это и долго. Всего сорок лет. С левой стороны шли отряды советской армии, ехали танки с надписями на борту «На Берлин!!!», «За Сталина! За Родину!». Солдаты играли на гармошках, пели, присвистывая, плясали, смеялись. С правой стороны шли те же самые солдаты, только было их намного меньше. Они были перевязаны, ранены. С разодранными формами и угрюмыми, перепачканными золой лицами. Несли носилки, из которых доносились стоны раненых. Другие тащили раненых на своих спинах. Через некоторое время по левой стороне прошел отборный отряд SS. Все в сером, каски и автоматы блестят, шаг отточен, пыль столбом. Проехали тигры и самоходки и еще много различной неприятельской техники. С левой стороны затопали фашистские военнопленные, с обмороженными конечностями, в лаптях и шапках ушанках. Взгляды потуплены в землю, лица небритые. И снова наши войска. Катюши!!! Ай да красавицы!!! Ай да молодцы!!! А на них солдатики, двадцать лет от силы самому старшему. И все поют: «Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…». А с правой стороны эшелоны с заключенными направляются в концентрационные лагеря. Лица все бледные, тощие, в глазах страх и лютая ненависть. Женщины, девушки, старики, дети от двенадцати до семнадцати. А с левой стороны уже возвращаются с войны, салют гремит, цветы летят под поезд, “Прощание Славянки”, «День Победы»! И цветы, цветы, цветы… На правую даже смотреть не хочется. Тысячи наших солдат, тех, кто вышел из окружения, теперь в Сибирь, на Соловки, рубить лес. Сколько отчаяния в глазах, горечи, непонимания. Без знаков отличия, руки сзади, хуже, чем пленные фашисты. Канвой такой упитанный, здоровенные лбы с собаками, автомат на взводе. С левой стороны новая жизнь. Великая стройка, БАМ, «даешь пятилетку за два года!», «выполним и перевыполним!». С правой стороны – спившиеся лица в тельняшках на кухнях коммуналок, Беломор-Канал. Так я долго смотрел, пока совсем хреново не стало. Тогда я не выдержал и позвал кондукторшу. - Послушай, что это получается, слева все хорошо, а справа все плохо? - Ты сам делишь все на «плохо» и «хорошо». Без “плохо” не было бы “хорошо”, без “хорошо” было бы все плохо. Делить не обязательно. Но ты сам делишь. - А нельзя ли свернуть? – Не выдержал я. - Куда? – Изумленно моргая глазками, спросила она. - Туда, где все п о х уй ? – Радостный как изобретатель бронепоезда, крикнул я. - Нельзя. – Сказала беленькая, но мне показалось, как то неуверенно. Я пробрался к водителю. Приставил к его виску сложенные вместе два пальца правой руки и закричал со всей дури: - Если ты подумаешь, что эта хреновина не транклюкатор, это будет последняя мысль в твоей чатланской башке! Мы едем на проспект «Сорокалетия Октября», только очень быстро! Прямым путем и без всяких там остановок! Водитель от неожиданности выворачивает руль. Троллейбус вздымается кверху в небо. Вылетает за пределы пространства. Впереди свет в конце туннеля. Мы врезаемся в этот свет. Какая-то планета. Обстановка мне не знакомая, но нравится. Зеленые холмы, озера. Только с холмами что-то не то. Какие-то они правильные, что ли. Одни в шахматном порядке пострижены, другие все кратерах. Емае!!! А это что? По небу носятся компостеры, здоровенные такие! И землю зачерпывают своими зубами. С левого борта вообще что-то непонятное. Две ящерицы, сросшиеся головами в одну. Голов нет, только хвосты. Как это все летает? Справа летающий остров! Тоже летит! - Что это все за херня?!!! – Ору я не своим голосом. - Ты нарушил метахимию подпространства и метафизику сублимации обыденных вещей!!! – Орет мне в ухо водитель. Во рту у него сигарета LM. Но, почему-то, на его лице я не нахожу беспокойства. Он, словно, довольный слон, улыбаясь, крутит руль, хотя в этом смысла давно уже нет. Троллейбус несет вихрем. Я поднимаю голову вверх и успеваю заметить, что в небе зависла вода, из нее торчит какая-то то ли рыба, то ли чудовище какое-то, и что-то круглое и красное. В лобовое стекло на полном ходу врезается компостер желтого цвета и зубами выхватывает из сидения водителя. Я наблюдаю жуткую картину. Компостер рвет зубами водителя на части. Зубы компостера окрашиваются кровью. Оторванный нос водителя беспомощно выпускает последнюю порцию сигаретного дыма. Сигарета вываливается из его рта, ее подхватывает другой компостер. Троллейбус валит на левый бок. Мы врезаемся боком в один из холмов. Все, последний полет. Сильный толчок. Я открыл глаза. Троллейбус набитый народом. Как обычно давка, крики. Уступите место. Встал, уступил. Стоит кондукторша в замызганном хрен знает чем одеянии. - Ты чего тут разорался? Ты спрашивал кинотеатр? На следующей! Еще ругается! Ишь ты, транглюкатер, транглюкатер!! - Да…инженер, наверное. Заработался. – Ворчат пассажиры. - Да солнечный удар у парня, дайте ему аспирина. - Я ему щас покажу удар! – Орет дяденька в кепке, размахивая кулаками. Пропихиваюсь сквозь кричащее мясо, жир и пот. Вываливаюсь наружу. Воздух – есть. киноеатр – есть. (Поворачиваюсь в сторону пивного ларька.) Пиво – тоже есть. Где мы? Мы на Земле!