В Депортации 1949 года из МССР гагаузов участвовали МОЛДОВАНЕ

Предлагаем вашему вниманию интервью с г-жой Драган (Татарогло) Стефанидой Ивановной, 1941 г.р., из с. Копчак, Чадыр-Лунгского р-на:

Стефанида Ивановна, расскажите, пожалуйста, где и когда Вы родились, кто были Ваши родители. Расскажите о Ваших братьях, сестрах?
Родилась я в Копчаке, именно на этой территории. Здесь стоял домик моего отца. Это был глинобитный домик, состоявший из двух комнат – комната вправо, комната влево, между ними коридорчик. Небольшая кухонька, напротив погребок. Дом был крыт камышом. В этом доме выросли шестеро детей.  Отца звали Татарогло Иван Кириллович, а маму – Татарогло Варвара Антоновна. Самая старшая моя сестра Василиса, 1926 г.р., затем брат Кирилл, 1928 г.р., дальше сестра Мария, 1933 г.р., сестра Аня, 1935 г.р. Потом идет брат Иван, не помню какого года, разница у него с Аней 2 года, кажется, была. Потом в 1941году родилась я, и в 1944 году родился самый младший братик, но он годик прожил, умер от тифа.
Чем занимались родители?
Мама, как обычная гагаузская женщина, мать, рожавшая и растившая детей. Отец родился в хорошей, богатой семье. Но так случилось, что в 1914 году его отец был мобилизован в армию и попал на войну. На Первую мировую. И погиб. Мама отца, моя бабушка (она была Татарогло), когда отцу было 9 лет, умерла. Отец был старший ребенок. Всего их было четверо детей. Вскоре отца поженили. Он был старший, и его женили. У мамы приданное было один гектар земли. Вместе у них набралось три гектара земли. Жили трудно.
Что делает дед, отец мамы? Он покупает для молодой семьи этот небольшой домик, он был полого-крытый тогда. Перестраивает его, и мои родители начинают в нем жить. Обрабатывают эти три гектара земли. Семья растет, и отец постоянно в поисках дополнительной работы. И в Румынию ездил, в Галаць… Потом нашел работу в примэрии, их называли по-румынски тогда гардисты.
Он был членом Железной гвардии?
Нет, он членом какой-либо партии не был. Как он рассказывал, они, гардисты, следили за порядком в селе.   В самой примэрии они не занимали должностей  писарей, или других…  Они не были жандармами, а просто следили за порядком в селе. Он закончил четыре класса…
А когда он работал гардистом?
Ну, до 1944 года.
Во время войны.
Да, получается так.  А я и не думала об этом. В 1944 году его арестовали и по 58-ой статье осудили на 10 лет. Это по его рассказам.
Где он сидел?
Сначала в Кагуле его содержали, а потом отправили в Салават Юлаев[1], кажется. Это на Урале, да? По его рассказам, они там как Трудармия были. Там он был помощником плотника.  Рассказывал, что спали они в белой, чистой постели. Был там и врачебный уход за ними. Это все, что я помню из его рассказов о тюрьме.
Что с семьей происходило здесь? Как мама справлялась сама?
Мама осталась одна с семерыми детьми. В 1945 году она похоронила младшего, и нас осталось шестеро. Старшие с мамой еще обрабатывали эту землю, и вскоре наступил голод. Во время голода два вола было у нас. Больше ничего не было. Все зерно забрали. Ходили, проверяли, искали, выметали все.
Землю оставили?
Земля, кажется, осталась, потому что в 1948 году, когда сформировался здесь колхоз, мама вступила в него со старшим сыном своим, с моим старшим братом. А в 1946 году в течение двух недель от голода умерли Мария, Анна и Иван. Умерли трое, потому что не было ни  крошки, ни зернышка в доме. Этих двух волов до того мы съели уже. Все, что было на чердаке, постолы рваные … все это было вымыто, ошпарено, съедено.
Помню со времени голода что сидела я на пату (pat (молд.)  – кровать, лавка - а.т.), и мама крошки, все что находила съедобное приносила, как ласточка, своим детям. Открылись т.н. кантины (cantina (молд.) – столовая – а.т.), одна была на нашей улице. Мама шла туда за едой, но часто приходила с пустым котелком. Не доставалось, ее обзывали «жена гардиста», «иди домой» - говорили (плачет).
Мама еще была портнихой, она шила и получала за это еще какие-то крохи. Все приданное дочерей, - а все было приготовлено, - все было продано. У нас оставалось только то, что было на нас. Где похоронены эти трое – не знаю. Мама тоже не знала.
Их забрали из дома другие?
Их забрали, мама даже ходить не могла.  На подводе, или на санях их увезли. Зима была суровая, мама за подводой, за санями идти не могла.
Не знала она где они закопаны. Сколько я ходила с ней на кладбище…
Я когда-то работала не только учителем, но одновременно вела и пионерскую организацию школы. С пионерами пыталась какую-то работу провести по поиску, но ничего не выяснила. Это была, я думаю, общая могила. Кое-как выкапывали яму и бросали туда трупы вповалку.
Голод прошел, отец в тюрьме. Мама (вздыхает) выдает замуж старшую сестру, 1926 года рождения. За человека, у которого, якобы, еще что-то сохранилось из еды. В феврале то ли 47-го, то ли 48-го, это было. Сестра не хотела, мама ее заставила, уговорила: «Чтоб хоть ты осталась у меня в живых». И мы остались с братом вдвоем у мамы.
В 1948 году мама с братом, ему уже 20 лет было, вступили в колхоз. У нас большой огород был, 25 соток. Только солнышко начинало пригревать весной, мама где какое зернышко находила - все бросала в землю.
Уже работали в колхозе, но по-прежнему еды катастрофически не хватало. Так, в долг жили.
Наступил 1949 год. В огороде, помню, буйство зелени… Этот день я запомнила очень хорошо, потому, наверное, что часто про это рассказывала детям своим, да и ученикам тоже. Все помню, это мои воспоминания.
Рано было. Сейчас я думаю, что это было в где-то в пятом часу утра. Было еще темновато. Мама и брат должны были идти на работу. Мама в долг взяла где-то кукурузных зерен. Эти семена были в жестяной коробке из под каких-то консервов, ржавая коробка была, килограмм на пять.  Мама должна была пойти перемолоть эти зерна у Дмитриевых на соседней улице. Есть такая ручная мельница, кайа называется – не знаю как по-молдавски.
Мама мне наказывает: «Закрой дверь изнутри на засов, мы с братом пойдем сделаем муку, мама вернется, приготовит мамалыгу и пойдет потом на работу». Я в хорошем настроении, легла, чтобы поспать еще. И вдруг, стучат в двери.  Я к окошечку и по-гагаузски, естественно: «Мамы нет дома». Они быстро выяснили у меня куда ушла мама, я все, конечно же,  доложила. Они, видимо, поехали туда и забрали мамы с братом. А может быть пошли – не знаю. Домой их привели под конвоем.
Одного солдатика помню. Говорил по румынскй-. Я его, конечно, не понимала.
Вы русский не знали?
Нет, не знала.
А молдавский?
Нет. Откуда? Отец говорил по-румынски чисто, красиво. Он закончил четыре класса.
А мама?
Мама не знала румынский. Мама была безграмотной, она в школу не ходила. … И вот этот солдатик говорит: «Бабушка, давайте собирайтесь!». Он маму бабушкой называл. Мама, естественно, плачет, не знает куда, почему, зачем …
А солдаты ничего не объясняли?
Не знаю, не помню. Собирайте, - сказали, - все, что у вас есть, весь скарб. А какой скарб? То, что на себе? Деревянное корытце, выдолбленное в бревне. Вы, может быть, и видели такое. Сундук у нас еще был. Красивый такой, раньше приданное в таких сундучках держали. Это был сундучок мамин, в нем она когда-то хранила свое приданное.  В него мама и сложила все наши пожитки. Еще хорошо запомнилась миска глиняная, одна ложка деревянная … и рванный домотканыйдёшекь (матрас – а.т.). Вот не помню, одеяло было или нет. Но этот матрас запомнился, потому что по приезду на Алтай, мама его распорола и пошила мне «покрытие», что-то вроде платья. Поскольку он был рванный, она его заштопала и пошила мне платьице. В нем я долго ходила.
Вот забрали нас. Помню подводу.
Не на машине?
Какая машина?! Подвода. Не помню, кто был из села. Я этого не запомнила, и маму, почему-то, я об этом не спрашивала. Не спрашивала ее встречалась ли она после Сибири с теми, кто сопровождал нас тогда? Солдатик этот сзади на подводу присел. До угла доехали, там домик был, покрытый камышом (дом этот и сейчас там стоит). Там жил Топал Василий Петрович с женой, бригадиром в колхозе работал (Топал Петр Васильевич, председатель колхоза им. Чапаева, фотографию которого вы можете увидеть в правлении колхоза, был его родственником). Они были бездетные. И вот только мы доехали до этого угла, выбежала эта женщина, жена Василия Петровича.
А как ее звали?
Вот этого не помню.  И вот эта женщина, полхлеба, теплого хлеба сует, а сама слезами заливается (плачет). … Если бы эту картину можно было бы запечатлеть! Наверное, это была очень трогательная сцена, потому что я этот хлеб схватила (плачет) …
Привезли нас на железнодорожную станцию г. Тараклия. Там уже было очень много людей. Их привезли до этого из Кирютни (Кортен), из других близлежащих сел. Сидели все на узлах своих, сундуках. Погрузили нас в товарняк. Я не знаю сколько этих товарняков было тогда, но я хорошо запомнила наш вагон. В них, видно, возили скот, однако, там внутри были нары. Окошечко под потолком. Нары, естественно, сразу заняли болгары.
Почему?
Не знаю, но хорошо это помню. Все болгары с семьями сидели на нарах. Сколько там семей было - не помню. Из гагаузов были мы трое, мама, брат и я. Была еще семья Топал – мать с двумя сыновьями (к Николаю вы, наверное, пойдете сегодня), ее муж сидел с моим отцом. Они тоже из Копчака. Потом была еще женщина, Люцкан. муж ее поныне жив - старик под девяносто лет. Так вот, муж ее убежал. Он подумал, что, если его не найдут дома, то жену с маленькими детьми не тронут. Старшей было три годика, а младшей – несколько месяцев. Запомнила, потому что та, младшая, плакала всю дорогу. И еще семья Недиогло, их много было. Тоже их Копчака. Остальные были болгары из Тараклии и Кирютне.
Сестру Вашу не взяли?
Нет, сестру не тронули. Она замужем была, и ее оставили дома. Так вот, болгары заняли все нары.
Везли нас целый месяц, очень часто стоял наш поезд. Днем открывались эти вагонные двери и, естественно, по обе стороны дверей стояли солдатики с винтовками. Заносили пищу. Не помню, что, но первое, помню, было всегда. В фляге… В нашем вагоне был староста, болгарин из Кирютни. Молодой еще мужчина, до сорока лет.
Как звали, не помните?
Николай Делибалтов его звали. Потом он стал нашим сватом – брат женился на его дочери. Староста раздавал пищу. Понятно - погуще наливал своим и другим болгарам. Мой брат возмутился, - мне он тогда казался юношей, а он уже был молодым мужчиной, был такой крепыш, - сказал что-то этому Делибалтову. Тот его хорошенько отделал, не лезь, мол, не в свое дело.
Я не знаю, предупредили их, или было у них, что с собой взять, но все они имели из дому продукты – фруктов много набрали, овощей… Там такой запах стоял вначале… Это запомнилось мне хорошо – какие жадные болгары! Оттуда у меня осталось, зарубцевалось это впечатление с моей памяти детской, что болгары очень жадные.  Мне хотелось этих жерделей, яблочка – ничего не было у нас. «Мама, я так хочу…» - просила я маму. «Не надо…» - отвечала она мне. Я бы сейчас подошла бы и попросила для своих детей. А вот мама была такая скромная, что она никогда не просила.
Довезли нас до Алтайского края, до Барнаула. До Барнаула на поезде, а оттуда до Усть-Калманки - на телегах. Переправляли нас и на пароме через р. Чарыш, приток реки Обь. 
В Усть-Калманку, в село не завезли. За селом были овины. Вы понимаете, что такое овины? Зерно сушили там. Вот в эти овины нас и повезли. Было еще тепло. А там нас ждали уже медики. Они нас обработали на месте, в этих овинах. Всю голову, все вещи обсыпали дустом. В вагоне нас заели вши. Мне почему-то запомнился звук падающих с нар вшей. Они производили звук при падении, настолько объевшиеся были… Швы на одежде были унизаны этими белыми гнидами. Их было настолько много, что они просто съедали нас живьем.
Нас обрабатывали дустом, а местные жители стояли и ждали с узелками. В узелках картошечка, бутылка молока и кусок хлеба. Помню, мама заплакала, когда увидела доброту этих людей. Потом они разобрали нас по домам.
В каждом дворе там, - наверное, это обычай такой русский, - банька по-черному топится. Срубы деревянные, такие же, как и дома. Нас к себе забрала пожилая женщина с дочерью. Привели нас к себе домой и сразу в эту баньку. С вещами, со всеми пожитками и пару нагнали. Сначала сухого…, а потом обливали камни водой, и пошел пар влажный. Помыли нас и завели в дом. Поставили на стол ту же картошку, но уже и чай, забеленный молоком. Такого вкусного чая я больше не пила. Сколько ни пыталась дома ..., вроде и хорошее молоко беру… пытаюсь тот вкус придать, который я тогда почувствовала, но не могу.
А на второй день нас снова посадили на подводы и повезли распределять по фермам. Там были животноводческие фермы, и находились они не рядом с селом…  Мы попали на ферму, находившуюся в трех километрах от Усть-Калманки, на берегу Чарыша. Хоть и приток Оби, но судоходная, глубоководная река. По реке ходили баржи, возили зерно, уголь, лес. В основном, конечно, сплавляли лес по этой реке. Она брала начало в Алтайских горах.
На берегу стоял элеватор, и была пристань, куда приставали эти баржи. Элеватор принадлежал Заготзерну. Элеватор был такой, каких здесь я не видела.  Привезли нас туда и поместили в одной большой комнате. Думаю, она размером была пять на пять метров. Так вот в этой комнате разместили четыре семьи – у каждой по углу. Топал, Недиогло, мы, а вот четвертую не помню.
Мы там не долго пробыли - нас увезли на расстояние 17 км от поселка. Там уже жили года три, наверное. Комнатка метров на 10-12 – там уже две семьи расположили. Русская семья, молодожены с маленьким ребенком. Они на печи – русская печь большая. А мы внизу.
Русские местные были?
Местные. Мама, брат, я и эта семья, все одной комнате. Мама дояркой, брат скотником работали. Если рассказывать о жизни на ферме (вздыхает)… Я рассказывала какое у меня платьице было, даже выйти нем не могла. Я сидела дома и нянчилась с этим маленьким ребенком.  Это я уже зарабатывать начала.
Вы приглядывали за ребенком ваших соседей по комнате?
Платить-то им тоже нечем было. Заплатили мне валенками, там они назывались пимы. Они их сами валяли, не покупали. Большие такие, подшитые.  Дали мне еще фуфайку большую и вязанную шаль.   Там овцы были. Курдючные. У них шерсть такая длинная, тонкая, красивая.  Шерсти было много – вязали. Так они со мной рассчитались по окончанию моей работы.
Мама работала дояркой. Работала в чем уехала. В домотканых тапочках, у которых подошва была уже изрядно стерта.  О нижнем белье только мечтать приходилось. Ну, и чукман (у гагаузов – платье из домотканой шерсти  - а.т.) на маме был. Я и по сей день удивляюсь, как можно было ходить на работу в этом?! Не помню фуфайку дали ей, или нет, но хорошо помню ее окровавленные ноги, трещины на ногах от мороза, фурункулы по всему телу. У нее потом всю жизнь вся спина была в шрамах. Умерла она здесь в Молдавии, в неполные 80 лет - закалили морозы, наверное.
Зимой морозы 40-45 градусов ниже нуля, метели страшные. Если человек где-то, не дай Бог, оказался за селом, заметет и не выживешь, если не найдешь какой-нибудь стог сена.
Кроме фермы там еще что-то было? Школа, медпункт, магазин и т.п.?
Ничего. Ферма для крупного рогатого скота. Мама работала дояркой и брать скотником. Позже туда завезли и овец.
Были там и частные стада. Частники коров держали, овец держали. Не знаю почему, но бригадир дал брату пасти частные стада. Эти частники, особенно если ты им нравился, рассчитывались одеждой, зерном, а иногда и деньгами. Помню, кто-то дал брату немного денег, и он купил метра два, или три ситца. В доме появилось полотно, из которого можно было что-то пошить. И мама пошила мне платьице, да еще и на фартучек хватило, я была маленького роста.
Помимо всего доярки должны были еще пасти молодняк, не дойное стадо. Подоила, скотники отогнали на луга и паси…
А луга! Луга! Эта трава! Буйство растений! Ковыльные луга. Как говорят: «Колышется как ковыль, белый ковыль». Ковыльные степи, … видели вы? Как шелк, белый ковыль. Волнами колышется. Заливные луга – река же разливалась весной. Цветов столько!
А птиц, диких зверей разных! Волки! Правда медведей не видела, не спускались, видимо, с гор. Дикие кабаны тоже в горах оставались. Так вот птиц было очень много. Дикие утки, гуси гнездились прямо в степи, или не берегах озёр, несли яйца. Мама эти яйца собирала. Голубые яйца диких уток и гусей. Вот к нашему рациону добавились и яйца.
Бригадир разрешал брать молоко.
Разрешали вам брать молоко?
Разрешали. Было одно небольшое ведёрко, и вот одно такое ведёрко мама каждый день приносила домой. Все было на молоке. Никакого жира, никакого масла – ничего. Но была картошка, был хлеб, было молоко и были яйца.
Яйца диких птиц?
Да, только эти. Своей домашней птицы не было.  Никакого хозяйства не было. Но уже мы жили… Мама все время крестилась, благодарила Бога…
Не знаю почему, но начался падеж скота. Видно, мало было заготовлено сена, не хватало кормов. Такой сильный падеж скота! Корова падает, ее поднимают, чтобы подоить. Надо было давать государству молоко. Веревками корову обвязывали и поднимали. Одну поднимут, другая падает … В общем, зима была очень суровая. Волки повадились на ферму, к окнам подходили. Выли громче вьюги. Падали было много, они ее растаскивали.
Это была первая зима?
Первая, и вторая, и третья зимы у нас там прошли.
На этой ферме, кто еще кроме вас и русских обитал?       
Из гагаузов туда попали только мы. Мама иногда приходила и говорила: «Ой, ты знаешь, какие-то люди есть, некоторые слова которых сходны с нашими». Потом я узнала, что это были горноалтайцы (го́рно-алта́йские языки́ — группа родственных тюркских языков, традиционно именуемых «алтайским языком» - а.т.). Сходство в языке, оказывается, есть.  Но в основном там жили русские.
В школу вы не ходили?
Какая школа? Там не было школы. Я была при маме. Мама буквы знала, а слоги собирать не умела.
Потом куда вас перевезли?
В начале 1953 года нас снова привезли на ферму, которая находилась поближе к селу, в трех километрах от Усть-Калманки.  Здесь природа была еще более чудесной. Природа – чудо! Река Чарыш, луга эти, забоки. Забока – небольшой лесок[2]. Там не росли хвойные деревья, а в основном лиственные. И было очень много ягод: боярка, ежевика, земляника  - ее особенно много было. Дикий чеснок. Мы его ели. И в этом месте очень много птицы было. Птиц отлавливали, и они шли в пищу тоже …
На этой ферме у нас уже появился ягненок. Брат пас коров верхом на лошади. Там нельзя было пасти пешим, было очень много змей, укус которых мог быть смертельным. Очень часто змеи кусали скот. И брат нашел ягненка. Видно овца окотилась, и ее отогнали со стадом, а ягненок затерялся в траве. Брат принес его домой, и мы выходили этого ягненка. В общем, у нас появилось домашнее животное.
Кто-то подарил брату и курочку. Эта курица несла яйца, а потом и высиживала их. У нас появились цыплята. Все, правда, оказались, петухами. Помню этих семь петушков, они утром будили всю эту ферму.
Катька, - овечка наша, - стала чуть ли не членом семьи. Брат приходил на обед домой, мать ставила миску с молоком на стол – сначала она попьет, копытца ставила на стул, потом – брат. Но теперь надо было уже и налог платить мясом. Обязательно. Имеешь кур – яйца сдавай. Имеешь овец, или какое другое животное – сдавай мясо. Столько-то килограмм мяса на одну голову. И вот за нашу овцу мы должны были какое-то количество мяса сдать. А где его взять? Надо было забивать Катьку. Катьку забили, я плакала. Остались мы снова без домашнего животного.
Но тут уже приодели меня, платьице, фартучек ситцевые, фуфайка, пимы, шаль, и мама решает отдать меня в школу. А школа в селе, надо идти 3 километра. Мама тогда идет к тем женщинам, которые нас приютили в первый день, и они берут меня на квартиру. Мои рассчитывались уже картошкой, зерном – чем могли.
В школу на начало учебного года я опоздала. Мы приехали на эту ближнюю ферму а учебный год-то уже начался. Сентябрь, октябрь прошли. Переростки в школе тоже были. Вот Петя Делибалтов, мы попали в один класс.
Мама пошла договариваться. Директор не имеет права не принять, он дал согласие принять меня. А учительница первого класса, - он один был в этой школе, - ни в какую.
А в Копчаке вы не успели в школу пойти?
Нет, не успела. Тогда, по-моему, с восьми лет брали.  Мне 11 лет было, когда я пошла первый раз в школу.  Учительницу заставили взять меня, хотя она очень не хотела. Она боялась, что я не буду успевать. Я еще подумала, тогда: «Чего это  не буду успевать? Писать, что ли, Да научусь я писать».
Я была очень стеснительная тогда, боялась тени своей. Но занималась с охотой. И вот через полгода учительница уже нахвалиться не могла своей новой ученицей. Такая жажда была к учебе!
В третьем классе фотографировались, учительница решила сделать фотографию всего нашего класса. Тогда фотография была редкостью. Но поскольку я, как уже говорила, была стеснительной, я убежала, и меня на этой фотографии нет. Учительница меня искала…
В марте 1953 года – амнистия. Отец мой попадает под амнистию.
А вы смерть Сталина помните?
Помню. Помню только то, что все, кто был на ферме, плакали. Все! Это был такой траур! Была такая трагедия, что я не зная кто он такой, тоже плакала вместе со всеми. Это был даже не плач, а стон. Землетрясение!
Отец из тюрьмы приехал. Такой цветущий, ему тогда было 46-47 лет. Мужчина в расцвете сил. Устроился работать на элеваторе, в «Заготзерно». Он уже перевез нас в село, работал отец, мама и брат, и мы купили комнату одну. Дом-сруб в два крыльца, сени, в одной половине  - одна комната, в другой – вторая. В одной из половинок этого сруба поселились мы. У нас уже появились овцы, куры, утки. Свое хозяйство, на берегу реки… Зажили неплохо. Колхоз мед выдавал. Богатый колхоз был - зерно, хлеб свой. Зерно твердых сортов.
В Усть-Калманке какие люди еще жили?
В основном русские. О доброте русского народа могу часами говорить. Очень большая доброта было. Это, видно, были люди, которые перенесли много жизненных тягот, много испытаний. Они готовы были последнее отдать. Лишнего ни у кого ничего не было, но они делились с нами одеждой, едой.
Кто мы для них? Завезенные откуда-то, семь тысяч километров? Они о таком народе, как гагаузы, и не слышали. Про болгар слышали, знали, что есть такая нация. А вот про гагаузов не знали, они нас называли «молдавские цыгане». Не в обиду нам. Они знали, что где-то у Пушкина было про молдавских цыган. Они удивлялись, что внешне мы были похожи на них.
Немцы были, но мало. Потом я узнала, что большинство из них было отправлено в Казахстан.  Были казаки.
Какие были взаимоотношения между людьми?
О, какие это были взаимоотношения! О национальностях, мне кажется, там никогда и речи не заходило. Люди жили как братья. Уезжали мы, русские плакали, провожали как своих самых-самых близких. Брат женился на русской.
История с братом была…, это вообще.
Какая история?
 Женили его сначала по нашим обычаям, гагаузским. Отец очень соблюдал наши обычаи. И семья Недиогло, которых я упоминала раньше, и отец, и мать, все они были очень уважаемые люди. Это была очень уважаемая семья. Я говорю не только о русских, но и о тех семьях, которые были там отсюда. Он, глава семьи, был, - сейчас я это понимаю, - твердый хозяин. Умел себя поставить. У них были дочери. И на старшей дочери женили моего брата. Они не очень-то и знали друг друга. Никаких ухаживаний, встреч, «гуляний под луной» не было. Сыграли гагаузскую свадьбу, по всем обычаям. Ее нарядили невестой. Фату мама сделала так, как делали здесь. Сейчас уже так не делают. Все было хорошо. Это где-то в 1955 году было.
Три месяца они прожили хорошо. Касаться той темы даже не хочется, потому что я … Была русская женщина, она морочила голову многим молодым люждям. Кого она хотела, она получала. Женатого, неженатого. Она отбила брата от жены. Он ушел к ней.  А Лида, - так звали ту гагаузскую девушку, на которой он женился, - пожила у нас еще какое-то время. Мама плакала, не отпускала ее. Знаете, как наши гагаузские девушки, скромные, работящие – естественно мои родители хотели, чтобы она оставалась у нас. Но он ушел. А она побыла еще месяц у нас, и мы надеялись, что он одумается, вернется. Она его ждала, надеялась. Потом говорит: «Я пойду, что мне ждать?». И ушла к родителям.
А эта, как только Лида ушла, прогнала брата. И другого завела. Долго она так играла с моим братом.   После того как прогнала брата в очередной раз, он женился на дочери вот этого старосты вагона, болгарина Делибалтова. На сестре Петра Делибалтова. Он женился  и приехал с ней сюда, мы уже здесь были.
Теперь у меня племянник и племянница на Алтае.
Брат там остался?
Там остался. Жил уже с Делибалтовой. Утонул в 1957 году. 
В Усть-Калманке какая-то социальная инфраструктура была?
Естественно. Я как только научилась читать – сразу в библиотеку. Была сельская библиотека и, - это я сейчас понимаю, - она была богатая. Очень много было книг. Запоем читала при керосиновой лампе.
Больница была. Только не было хирургического отделения. Помню, брат ногу поломал, так его отвозили в Усть-Пристань. Недалеко. Там было хирургическое отделение.
Был элеватор. Работы было много, работай - не хочу.
Примерный средний совокупный месячный доход вашей семьи,  при отце уже,  не помните?
Не могу сказать ничего. Отец приносил деньги. В колхозе денег не платили, там давали трудодни. Рассчитывались зерном в основном.
У нас уже было свое хозяйство, и свинья, и коровушка была. Все было хорошо.
Освобождения для нас пришло в 1956 году. Мама сразу решает ехать домой в Молдавию, потому что здесь у нее была старшая дочь, сестра моя. Когда она вышла замуж, они уехали из Молдавии. Многие тогда уезжали на заработки. Попали они в Магнитогорск.  В 1950 г. родился у них сын. Но она заболела, и врачи ей запретили жить там, климат не подходил. «Вывози ее отсюда, иначе ты ее потеряешь» - говорили врачи ее мужу.
Он ее привез сюда с маленьким ребенком. Оставил, а сам поехал в Жданов, сегодня это Мариуполь. Там устроился работать на металлургическом комбинате. Тогда отпуск был один раз в год, тем более если только устроился на новом месте работы. И он не смог приехать за женой, кто-то другой приехал вместо него. А моя сестра не поехала в Мариуполь – боялась дом потерять. Так она и осталась здесь одна с ребенком. Он не приехал сюда, она не поехала туда.
Мама постоянно плакала, жалела ее: «Что она будет делать одна, едем к ней и все». Уговорить ее остаться не смогли. Отец ехать не хотел, брат тоже. Брат так и остался в Сибири жить.
То есть, все хотели остаться, только мама настаивала на возвращении?
Да, мама хотела вернуться в Молдавию, к дочери. И когда мы приехали, мы остановились у сестры. Больше негде было. У нее была одна комнатка, и вот в ней мы все помещались. А наш домик, из которого нас выселили, потихоньку разрушался – там уже не было ни окон, ни дверей, крыша камышовая уже сползала… Мама, однако, хотела жить только в нем. Надо было написать заявление, что нам его вернули. А он был продан. Колхоз его продал одному нашему сельчанину, который тоже уехал на заработки. Его не было в селе, и он продавал его, точнее то, что от него осталось. Мы хотим купить, а нам не разрешают это сделать.
Отец одно заявление пишет, второе. Был тут один «грамотный»  - так у нас называли людей, которые 7 классов закончили. Русский один. Жил в домике при церкви. Действительно толковый старик. Он отцу помогал эти заявления писать. На все эти заявления нам приходил отказ. Не разрешали нам его покупать.
Тогда этот человек, - Василий Петрович, кажется, его звали, - зовет меня: «Иди Стефанидушка сюда, я тебе буду диктовать, а ты напишешь своей рукой. Это будет заявление от твоего имени.» Это был уже 1958 год.  Вот не помню содержание этого заявления. Как учителю русского языка мне хочется его вспомнить, но не могу. Суть его была в том, чтобы разрешить моим родителям выкупить этот домик. И что вы думаете, пришел ответ: «Разрешить».  Ответ пришел прямо в сельский совет.
А написали Вы в район?
Нет, в министерство. В Кишинев. Он знал адреса, все это было под его диктовку – только почерк был моим. Мозги – его. Таким образом, мои родители выкупили свой дом. А чем его выкупили, здесь же тоже трудодни были? Брат из Сибири присылает большой контейнер с зерном, картошкой и мукой. Мои родители все это продают и на вырученные деньги выкупают дом.
Ремонт делали из того, что находили  в селе. У кого старые окна, старые двери – все шло в дело. Помазали глиной полы,пат, стены, подлатали крышу, и в 1959 году мы переехали в свой дом.
Уже в 1978 мы с мужем построили этот дом, в котором мы находимся, для себя.
Замуж Вы когда вышли?
В 1967 году. Здесь я закончила 10 классов, и меня сразу оставили учителем русского языка и литературы. Дали мне пятые классы.
Сразу после окончания 10-летки?
Сразу после 10-го класса.
А Вы приехали из Сибири с хорошим русским?
Да, русский у меня был хороший. Но я гагаузский свой я тоже сохранила. Мамин гагаузский я по сей день сохранила. Некоторые даже говорят, что у меня какой-то акцент, похожий на туре